22 июня в США на 93 году жизни скончался поэт Наум Коржавин – яркая, неоднозначная фигура, ставшая олицетворением свободы творческой личности в условиях политической диктатуры.

Наум Моисеевич Коржавин (Мандель) родился 14 октября 1925 г. в Киеве. В начале Великой Отечественной войны вместе с родителями был эвакуирован в Челябинскую область. На фронт не призывался из-за близорукости. В 1945 г. Наум Коржавин поступает в Литературный институт им. М. Горького. В 1946-м попадает под арест в связи с кампанией по борьбе с космополитизмом. После 8 месяцев заключения в изоляторе Министерства госбезопасности и в Институте им. В.П. Сербского поэт был отправлен в ссылку в Сибирь, а затем в Казахстан. В 1954 г. был амнистирован, еще через 2 года – реабилитирован. В 1959 г. Коржавин, наконец, получает диплом литинститута.

В 1963 г. выходит первый сборник стихотворений Коржавина «Годы». В 1967-м Театр им. К.С. Станиславского ставит его пьесу «Однажды в двадцатом». Острые политические стихи Коржавина распространяются в самиздате.

Принципиальная гражданская позиция поэта, выступившего в защиту Синявского, Даниэля, Гинзбурга, привела к запрету его произведений. В 1973 г. после допроса в прокуратуре он подал заявление на выезд из СССР. Вторая половина жизни опального писателя прошла в США, где он продолжил литературную работу.

В своих политических выступлениях Наум Коржавин занимал резкую антикоммунистическую и антисталинистскую позицию. Он называл себя «свирепым либералом», однако в статьях 1990-2000-х критиковал и бездумный либерализм.

Вне зависимости от политических взглядов Коржавин оставался русским поэтом, исповедующим идеалы совести, справедливости, гармонии в классическом понимании.

Русская культура для Наума Коржавина была «высшим символом веры», как сказал в интервью ТАСС специальный представитель Президента РФ по международному культурному сотрудничеству Михаил Швыдкой.

«Коржавин всегда отстаивал ценности русской культуры как явления уникального, он был настоящим гуманистом и понимал, что искусство органично связано с моралью, с высоким и добрым. Для него русская культура была тем высшим символом веры, с которым он прожил жизнь», – сказал спецпредставитель главы государства.

«Он был человеком, не скрывавшим своих взглядов, и это привело к тому, что его запретили на родине. И то, что он уехал, было событием драматическим для всех, – напомнил М.Швыдкой. – Его место – в России. Он не стал американским писателем. Он был русским поэтом, литератором и мыслителем».

«Коржавин был студентом литературного института, для нас это особенно горькая потеря, – подчеркнул ректор единственного в мире писательского вуза Алексей Варламов. – Он был замечательный поэт, очень тонкий и добрый, что для меня важно, он был замечательный прозаик, его автобиография «В соблазнах кровавой эпохи» – один из самых важных документов советского времени, очень важный и актуальный сейчас, когда нас шарахает по отношению к советскому времени: то мы его топчем безмерно, то лакируем и закрываем глаза на те ужасы, которые тогда были» (ТАСС).

«Человеком неуемного духа» назвал Наума Коржавина Григорий Явлинский.

«Бесстрашный, независимый и очень неудобный в общении, но всегда предельно искренний. Он понимал наши взгляды, разделял их, призывал за нас голосовать. Мы благодарны ему за это. Будем помнить Наума Коржавина, одного из лучших наших поэтов. Вечная память!» – цитирует политика сайт партии «Яблоко».

Эталоном русского интеллигента назвал Коржавина публицист Борис Парамонов: «Он и не был никогда молодым – не был, по-другому сказать, современным. Он – архаика, обломок иных времен. Причем не пресловутых двадцатых годов, из которых пытались сделать миф в период послесталинской оттепели, а куда более ранних – дореволюционных. Коржавин был подлинным, можно сказать, химически чистым образцом русской интеллигенции той формации, которая была описана, проанализирована и осуждена авторами знаменитого сборника «Вехи». И зная Коржавина, не столько читая, но наблюдая его, можно было понять, почему так встретили в штыки пресловутый сборник. Ибо нельзя было не оценить этого человека и в его лице этот культурный тип. Коржавин был его стопроцентным выражением, образцом и примером. И прежде всего он был чистым человеком, еще проще сказать – хорошим. Причем это сказывалось не просто в личной его жизни, но в его социальной позиции. Он всегда был готов сказать правду, стоять за нее и пострадать за нее» (svoboda.org).

Константин Кедров-Челищев: «Он умер на 93-м году жизни в США, хотя все помыслы его оставались в России. Все помнят его стихи «Нельзя в России никого будить». Но Наум Коржавин, автор этой фразы, будил – тихим спокойным и мудрым голосом. Он запомнится навсегда тихой искренней интонацией поэта, слегка оглохшего от канонад и расстрелов, но оставшегося добрым и мудрым поэтическим русским цадиком» (ng.ru).

Михаил Бударгин: «Это поколение ушло рано, оставив после себя тонкие сборники стихотворений, в которых соединялись революционная романтика и мужество частного человека перед лицом времени. Коржавин остался говорить за всех и сказал в итоге о самом важном: если случится так, что ты оказался на чужбине и судьба отмерила тебе испытания по всей тяжести, это не повод расплевываться с Россией и ее культурой…

Живя на Западе, объяснял несогласие с тогдашней антисоветской эмиграцией так: «Я не считаю себя членом литературной эмиграции третьей волны. Основной импульс третьей эмиграции — будто бы «мы гениальны, и поэтому нас там не печатали» — мне чужд. Я что мог там печатал. Я думаю даже, напечатанного у меня больше, чем у большинства представителей третьей эмиграции. Третья эмиграция повторяет импульсы 10-х, 20-x годов, русских и заграничных. Она подражательна по своему существу, имитаторская даже в своем стремлении к оригинальности»…

На закате советской эпохи он вернулся на Родину и увидел не крушение «империи зла», не «торжество свободы», но стилистическую бессодержательность и победу самого примитивного мещанства. В одном из последних интервью поэт признавался: «Я, понимаете, хочу, чтобы Россия была в том состоянии, в каком она была при мне, во времена, когда родился я. Конечно, не в смысле государственного строя, а в смысле территории, пространства. Мне очень больно, когда какие-то куски отпадают. Мне очень больно». И – отвечая на прямой вопрос о Крыме, которого так боится отечественная культурная элита: «Что Украина задумала — тут я не могу понять. По-моему, когда она входила в состав России, она значила больше».

Путь Коржавина — это дорога, которой прошли все значительные наши авторы, заставшие распад Советского Союза и отказавшиеся играть по перестроечным правилам: Александр Солженицын, Александр Зиновьев, Иосиф Бродский — каждый, оглядываясь назад, видел, что потеряла страна куда больше, чем приобрела» (portal-kultura.ru).

Дмитрий Шеваров: «В антологии русской поэзии ХХ века его стихи занимают, очевидно, не так уж и много страниц, но влияние пылкой и благородной личности Коржавина испытали несколько поколений поэтов – от тех, кто начинал вместе с ним еще до войны, до наших современников. Это именно влияние личности, а не поэтики…

Цензура, политика, толерантность – всё это не существовало для него. Если многие поэты-шестидесятники всегда остро и болезненно чувствовали, где находится предел дозволенного, то Наум Коржавин, кажется, никогда об этом пределе и не задумывался. Ни в сталинское время, ни тем более потом. И никогда не ставил себе в заслугу свою гражданскую смелость. И не чувствовал себя пророком» (rg.ru).

Так говорил Наум Коржавин:

«Голодомор я ясно помню. Я помню Киев тридцать третьего года. На улицах лежали трупы, у продмагов валялись люди и просили: «Хлиба, хлиба!» Но лишнего хлеба мало у кого было, и очень трудно было давать, хотя хотелось давать, особенно детям.

Там лежали и дети тоже, а я в детстве знал, что валяться на земле нехорошо, негигиенично. Так мне внушали.

Однажды у ворот нашего дома собралась небольшая толпа. В подворотне прямо на булыжнике лежала, скрючившись, опухшая и ко всему безучастная женщина неопределенного возраста в грязных лохмотьях… Она вдруг дернулась и затихла. Человека не стало. В таком обличье предстала предо мной впервые смерть.

Дальше было еще страшнее. Подъехал грузовик. На нем пластами лежали трупы. Пласт трупов и пласт брезента.

Потом я встречал много таких машин. Я уже знал, что это такое, хотя был маленький.

Мы же продолжали жить, веселиться, верить в коммунизм, читать пионерские журналы.

Сталин ограбил народ и сказал, что жить стало лучше, жить стало веселей. Люди пережили не только голод. Свыклись с мыслью, что есть люди, которых не жалко. Люди-издержки. Потом я сам попал в такую категорию людей. Именем народа научились убивать народ. Вместе с грамотностью освоили людоедство.

И это было страшно. Девушки бежали мимо трупов на свидания. Они ж, девушки, не могли отменить свои семнадцать лет» (novayagazeta.ru).

«Россия сегодня еще не выбралась из-под обломков сталинщины. Возврата к прошлому не произошло… Происходит сложное, но закономерное развитие. У страны нет иного выхода – она должна трудно, мучительно переболеть. Слишком глубоко увязли мы  в этом болоте…» (krugozormagazine.com).

«Многие считают, что самое трудное – осмелиться сказать правду. Я думаю, самое трудное – знать эту правду. Так было в XIX веке, ничто не изменилось в XX и не изменится с началом третьего тысячелетия. Жизнь в каждую эпоху не идеальна, но бывают разные эпохи. Последние два десятилетия мы жили в эпоху стагнации под знаком распада. Я уходил не в эмиграцию, а в оживание и Горбачева не предвидел даже в самых розовых снах. Но в каком-то смысле существование по ту сторону границы точно выражает и итоги нашей внутренней жизни: для меня она оказалась не освобождением от чего-то, а путем из болота в пустыню» (Из «Дневника 1989-го года»).

«Некоторые всерьез уверены, что искусство – это инструмент, с помощью которого хотят напомнить императору о своем существовании на земле».

«Каждый момент есть момент современности и момент вечности. Задача художника открыть в современности этот момент вечности» (citaty.info).